Константин
Кедров в программе Андрея Караулова «Русский
век».
Видео – на сайте GRAMMY.ru
А.К. – Этого
поэта не так давно номинировали на Нобелевскую премию по литературе, но в нашей
родной стране об этом мало кто знает. Сегодня в гостях у нашей программы доктор
философии, профессор, поэт Константин Кедров. Кто же
все-таки вас номинировал на Нобелевскую премию?
К.К. – Вы знаете, честно говоря, я уже пережил это
событие…
– Да, я
понимаю. Но кто эти люди, кто выдвигал вас?
– Я могу
сказать только что: скорее всего, то результат моего выступления в Сорбонне,
где с большим интересом был прослушан мой «Компьютер любви» – та самая поэма,
которая сейчас получила Grammy.ru, тоже в Интернете.
– Вот удивительно, фрагменты вашего
выступления показывал даже CNN, ну, естественно, в
новостях. Мы в России, давайте
откровенно, есть целые поколения людей, которые просто не знают ваших книги.
Навсегда такое отношение к русской поэзии, к сегодняшней, когда мы не знаем, мы
– страна – своих поэтов?
– К сожалению, это закон. Но только есть большая
разница. Все-таки в 60-х годах, несмотря на дикое противодействие властей, про
Пастернака и про все, что там происходило, мы всё, вся страна, знала. Я уж не
знаю, как это происходило.
– И Пушкина
хоронил весь Петербург. Не было радио, не было телеграфа, толпы людей стояли на
Мойке.
– Как удалось отвратить от поэзии? Я знаю как.
– Как?
Расскажите, пожалуйста.
– Плохими
стихами, которые с утра до ночи передавались. Жутким этим самым навязчивым
изучением в школе, когда людям совсем это еще не нужно, и не тех поэтов, и не
так дают.
– Евгений
Александрович Евтушенко собрал шесть с лишним тысяч зрителей в Кремлевском
дворце съездов на своем юбилее.
– С Евтушенко они поздно спохватились. Со мной же
все было в порядке, пронимаете, в чем дело. Как я теперь выяснил, уже…
– Ну, покажите
это постановление о закрытии вашего уголовного дела, 90-й год.
– Антисоветская пропаганда и агитация с
высказываниями ревизионистского характера.
– Диссидентом
вы стали в каком году?
– Да не был я никаким диссидентом!
– Ну плохим вы
стали в каком году? Когда уголовное дело возбудили?
– Это не уголовное, это дело оперативной проверки. А
я Лесник.
– Это ваша
кличка была такая?
– Кличка, да.
– То есть вы
идеологически плохой для советской власти…
– Нехороший, бяка я.
– ..кличка Лесник, книжки не издавать…
– А вот почему?
– Как?
Объясните.
– Вот как раз
в это время я писал:
Небо – это высота взгляда
Взгляд – это глубина неба
Боль – это прикосновение Бога
Бог – это прикосновение Бога
Сон – это глубина души
Душа – это ширина сна
Радуга – это радость света
Мысль – это немота души
Душа – это нагота мысли
Нагота – это мысль души
Человек – это изнанка неба
Небо – это изнанка человека
Вот это «Компьютер любви».
– Чего
испугалась советская власть?
– Вы знаете, вот это уму не постижимо. Вот что у них
в головах? По-моему, они просто сумасшедшие все были.
– А вам-то на Лубянке, как-то объяснили, давая
бумагу, хорошие-то люди?
– Это хорошие люди, из архива, которые как раз мне
посодействовали уже получить это дело. Это не тайна, это полковник Гончаров. Он
сказал: «Да простите вы их, Константин Александрович». А я сказал: «Да я бы с
удовольствием простил, но хоть бы кто-нибудь из них попросил прощения».
– Вот именно.
– Ну хоть бы один. Это же живые люди. Я все время
хотел взглянуть им в очи и вот это самое, что вы сейчас меня спрашиваете, их
спросить: «Да что же вы, с ума что ли вы сошли?»
– Не надо
прощать, никогда?
– Я все прощу, все абсолютно. В ту же секунду забуду
и скажу: считать как небывшее.
– А почему?
Вот что вы, что Ростропович. Ростропович потрясающую историю рассказал недавно
в нашей передаче. Давид Ойстрах, великий скрипач, сказал ему за границей, они
были вместе в поездке (а Ростропович уже, так сказать, высказывался): «Слава, если я когда-нибудь
что-то подпишу против вас, заранее извините меня и не удивляйтесь. В 37-ом году
взяли всех мужчин в нашем подъезде и, когда забирали последнего, вот с этой
минуты я перестал быть человеком. Это говорит великий Ойстрах.
– Что делать?
Вот студент встал передо мной на колени: «Константин Александрович, простите
меня, я подписал на вас донос». Донос типовой, по всей стране.
– Это какой
год?
– Вот это как
раз 84-й. Типовой: «рассказывал про космос и загробную жизнь». Ну, естественно,
про космос. Ну, естественно, про загробную жизнь. А поэзия про что? Про космос
и про загробную жизнь.
– В том числе.
– Да. Я
говорю: «Да успокойтесь ради Бога, ради Бога успокойтесь».
– Вот пришел
парень, сам покаялся.
– Да! Так все
пришли, все покаялись. Все!
– Но пришел в
90-ом году уже?
– Нет, нет, нет, тогда.
– Удивительно,
я подписал, я пришел покаялся, вроде как греха не было, а человека пытались
отлучить от людей, от зрителей, от литературы, от читателей.
– Так отлучили. 17 лет я преподавал в Литинституте,
а вдруг меня лишают кафедры. Это пытка, это еще очень серьезная пытка.
– Надо
прощать? Все тот же вопрос: надо прощать?
– Да. Прощать
надо, если прощенья просят. А вот если прощенья не просят, я даже не знают, как
это все назвать.
– А почему так
с нами? Ведь мы же всегда были умная, сильная, гордая и очень бесстрашная
нация. От Александра Невского, и раньше, и до.
– Полюса добра и зла – это что, когда-нибудь
исчезнет? Никогда. Мы с вами живем сейчас в ту эпоху, когда полюса еще более
контрастны стали. Так ведь это и в Евангелии сказано, когда там спрашивают,
доколе зло будет. Да ведь пока мир будет, так будет все сильней и сильней. Но
это не значит, что зло будет сильней. Контрастнее.
– В Евангелии
нигде зло не побеждает добро.
– Не побеждает.
– В нашей сегодняшней жизни зло побеждает добро
повсеместно.
– Я с вами полностью согласен, что зло в
общественной жизни, как правило, в России, как правило, побеждает.
– Так почему
это никого не волнует?
– У нас даже вот наоборот все. Во всем мире
диссидентами называют людей, которые говорят не так, как думают другие. У нас
диссидентами называли людей, которые говорят все, что думают все остальные, но
только сказали это вслух. Вот поразительная вещь. То есть в России все как-то
особо и как-то по-своему. То есть
остальные думают так же, в точности так же, как эти самые крайние, самые
отчаянные диссиденты. А вот уже дальше реакция: «Чего это он такой смелый?
Почему это он так вот изъясняется, а я вот так не говорю?» И разная на это
реакция. Для одних это оскорбление – почему ему
дозволено, а мне нет? Почему он
смелый, а я нет? А для других повод
задуматься о себе. Без поэзии России нет. Что такое 19-й век? Что эти все там
реформы, пореформенные, послереформенные?
Отмена крепостного права? Нет. Даже не это. Не это волновало Россию. А
вот «Анна Каренина», вот на рубеже уже двадцатого «Воскресение», вот «Война и
мир», вот Пушкин, вот дуэль, Дантес, Лермонтов, дуэль, Мартынов. Поэзия,
поэзия, литература. Без этого нас нет, не было и не будет. Мы действительно
великая страна…
– Но в 90-е
годы не было такого, целое десятилетие,
хотя издавали всех. Вот наконец-то пошел вал. Платонов, все запрещенное…
– С
перестройки произошел вообще какой-то странный сдвиг. Страна опьянела от
политики. Появились надежды на внезапное изменение жизни. Вдруг все решили: а
ну ее, эту литературу, а ну ее, эту культуру. Пусть все это провалится в
тартарары, мы сейчас быстренько устроим свою жизнь. Сейчас, когда стало ясно,
что жизнь свою никогда нигде никто не устроит. Ни в Париже, ни в Москве, ни в
Лондоне, ни в Нью-Йорке.
– Без
культуры?
– Конечно. Потому что мы люди. А вы знаете, я вот
Белинского не люблю и даже согласен с Достоевским, что в чем-то он
действительно смрадноват. Он сказал: Самое смрадное явление русской жизни. Ну не самое смрадно, но что-то
есть смрадноватое. Но одно он сказал гениально. Он сказал: а почему Татьяна
Ларина? А почему Евгений Онегин? А почему Пушкин да Пушкин? А потому что в
России нет, не было, ну, он не сказал – не будет, свободы слова, парламента,
партий. И поэтому у нас все, что в Европе ушло в парламенты, у нас ушло в
литературу. Ну сложилось так, понимаете, сложилось. И поэтому, когда парламент
появился, а он появился, настоящий парламент, избранный…
– И что?
– А у нас
другая традиция.
– Вековая.
– Да. Мы привыкли…
– …если театр,
то общественная кафедра.
– Конечно.
– Если Лопе де
Вега, так сразу на фронт после «Фуенте овехуна» знаментой. Да?
– В том-то и
дело. У нас дурацкое, конечно, прямо скажем, отношение к литературе.
– Ну а
сегодня-то что будет? Вот сейчас уже все меняется опять местами. Парламент, он,
конечно, есть, но литература ведь не приходит на свое законное места.
– У нас ведь выхода нет: либо выжить, либо
литература вернется. Поскольку я знаю, что выжить – это даже не от нас, а
оттуда или, вернее, отсюда – от Господа, из сердца, то мы выживем, и литература
вернется. Мы без литературы не можем. Давайте не будем забывать положение
поэта. Это всегда Орфей в аду. Вот недавно буквально в двух строках мне удалось
это выразить:
Наградил меня Господь
дудочкой в аду
Ду-ду ду-ду ду-ду-ду ду-ду ду-ду-ду
Просто, понимаете, по России очень много людей с
этими дудочками. И поют. Нет свободы, не было свободы, все сковано, а тем не менее
–
Земля летела
по законам тела,
а бабочка летела
как хотела
И никто ничего с этим обстоятельством опять же
поделать не может. Никто не может прекратить пение. Никто не может заставить
поэта замолчать. Начиналась вот когда-то «Анна Каренина», паровоз вот этот –
столетие наше начиналось ужасное, двадцатое. Сейчас уже 21-ое. И вот я
представляю, как этот же паровоз идет, но уже в 21-ом веке. Я вижу такой
зеркальный паровоз.
Зеркальный паровоз
шел с четырех сторон
из четырех прозрачных перспектив
он преломлялся в пятой перспективе
шел с неба к небу
от земли к земле
шел из себя к себе
из света в свет
по рельсам света
вдоль
по лунным шпалам
вдаль
шел раздвигая даль
прохладного лекала
входя в туннель зрачка Ивана Ильича
увидевшего свет в конце начала
Он вез весь свет
и вместе с ним себя
вез паровоз весь воздух
весь вокзал
все небо до последнего луча
он вез
всю высь
из звезд
он огибал край света
краями света
и мерцал
как Гектор перед битвой
доспехами зеркальными сквозь небо
Все равно побеждает некое светлое зеркальное начало.
– Или это наша
иллюзия?
– Нет-нет.
– Кто сегодня
в наш год для вас светлое начало? Вот кто светлый? Какие люди?
– Вы знаете,
это действительно…
– Первая пауза
в нашем разговоре.
– Да пауза настоящая. И я объясню почему. Я недавно заметил,
что исчезли имена. Это не значит, что люди исчезли.
– Но имя
Ростроповича, или Плисецкой, или Васильева…
– Ну да, это уже последний отблеск, так? А, в
общем-то, люди, к которым прислушивались, ушли.
– Конечно.
Пророков нет. Вот Сахаров же был пророком. Он последний.
– Вот Сахарова нет, Лихачева нет, вот Раушенбаха
нет. А сейчас даже человека такого нет. Всё. Почему? Возможно, есть
определенная вина…
– А
Солженицын?
– Ах, Господи… Вы знаете, вот это моя трагедия с
Солженицыным. Мне кажется, что он
удивительно неточен в своих высказываниях последнего времени и в своих
книгах последнего времени.
– Например?
– Ну возьмем хотя бы вот…
– «Двести лет
вместе».
– «Двести лет вместе».
– О евреях.
– Все неточно.
– Ну как это?
– Все не так, не так. Во-первых, не двести…
– Вот именно.
– …а всегда.
– Всегда.
– Сколько это земля была. И археологи это скажут, и
все остальные. Но даже дело тут не в исторических изысканиях. Как-то я не могу
понять этой логики, по которой Галича разбирает Александр Исаич. Разбирает и
говорит: а ведь у него нет ни одного отрицательного еврея, все только
положительные. Я этого не понимаю. Как можно под таким углом читать стихи,
слушать песни? Как можно вообще литературу…
– А еще? Я согласился с примером. А еще?
– Ни одного слова в защиту слова.
– А «Красное
колесо»?
– Понимаете в
чем дело, я сам считаю, что это вещь недооцененная.
– Так.
– Я вижу, как Александр Исаич, подражая Карамзину,
подражая даже его стилю и слогу, простому и с множеством героев, написал своеобразную как бы вот историю
государства Российского вот того периода. Колесо стало разрастаться,
разрастаться, разрастаться. Там получилась другая вещь. Карамзин расписал всю
историю, но очень кратко. 800 лет русской истории уместились в 8 томов. А тут
расползлось. Колесо это куда-то поехало, поехало. И как сказано у Гоголя, до
Казани доедет? – Доедет. – А до Москвы не доедет. Мне кажется, не доедет. Ну, слушайте, столько
сделал этот человек для мира, для человечества, что, конечно, вовсе не для того,
чтобы критиковать, я сейчас это говорю. А просто, я думаю, надо относиться к
живому, как к живому, и если не согласен, то это сказать. Так вот почему
Солженицын это не тот вот голос, к которому сейчас вот так прислушиваться
будешь. Нет.
– Ваше
собрание поэтических сочинений «Или» – сколько тираж?
– Это издательство «Мысль» героически издало, если
мне память не изменяет…
– Впервые нет
цифры, сколько тираж.
– Нет, кажется, есть там.
– Нет.
– Ну, тысяча. Тысяча, не секрет.
– И как к этой
тысяче относиться? Это ж смешно.
– Смешно не
это, смешно другое. Вот я беру эту книгу, верней не я, я не могу. Если я приду
в магазин «Москва» и скажу: «Возьмите эту книгу, пожалуйста, положите на
полку», – мне ответят: «Понимаете, мы с организациями только имеем дело, у
которых счет». Поэтому уже не я, а издательство «Мысль» обращается туда, им
говорят: «Ну, что ж, принесите пачку». И издательство «Мысль» в течение
полугода по пачке носило.
– Вручную?
– Вручную, да, и вот уже…
– Книгу,
которая номинирована на Нобелевскую премию. Гениально.
– И вот уже
триста штук продано.
– Во пьеса, а!
– Пьеса.
Причем так: вот положили – покупают. Ну, еще принесите. Вы думаете, я один в
таком положении? Вся литература в таком положении. Триста штук возьмут сразу, а
дальше – все.
– Для кого вы
сегодня пишете стихи? Для себя прежде всего?
– Вы знаете, я честно скажу, что стихи пишутся,
конечно, для себя. Это такая радость, это рай на земле. Поэзия – это все-таки
рай на земле. Вот вы знаете, еще в 60-ом году я написал поэму «Бесконечная».
– Читайте,
читайте.
– На обнаженный нерв
нанизывая звуки
все глубже чувствую великий
диссонанс
и радость возвышения над
миром
поэзия – вершина бытия
Что еще надо? Так оно и осталось. И сегодня поэзия –
вершина бытия. Илия я впервые тогда почувствовал вечность, впервые, понимаете,
где-то в 18 лет. И вот первое ощущение вечности. И я пишу:
Где голубой укрылся папоротник
и в пору рек века остановились
мы были встречей ящериц на камне
И что, устарело что-нибудь с 60-го года до
сегодняшнего дня?
Я – дирижер тишины
Оркестр – звуковая рама
Ноты – запретные плоды на древе познания
Все инструменты – варианты скрипичного ключа
Нотный стан – звуковая клетка для птиц
Птицы – ускользающие ноты
Симфония – стая птиц
Опера – готика голосов
Пять горизонтов – линия нотного стана
Судьба – мелодия жизни
Душа – пространство между двумя мембранами
Барабан – христианский инструмент:
ударят в правую щеку – подставляет левую
Гармония – логика звука
Небо – партитура звезд
Галактики – скрипичные ключи
Луна и Солнце – литавры света
Земля – оркестровая яма
Тишина – партитура, забитая нотами до отказа
Млечный Путь – линия ладони
Судьба – ладонь небесного дирижера
Ночное небо – приподнятая крышка рояля
За каждую строку отвечаю. Именно так оно и есть:
ночное небо – действительно приподнятая крышка рояля. И вот это все с нами
происходит, у нас происходит. То есть, как сказал Толстой, «настоящая жизнь
совершается там, где она незаметна». И даже я бы сказал, сквозь нынешнее такое
показное, немножко парчовое, шествия там, крестные ходы, все это замечательно,
что все это сейчас можно, но ведь тайная-то молитвенная поэтическая жизнь
продолжается.
Молитва – это корабль
плывущий сквозь наготу
молитвенная луна
и солнце из поцелуя
молитва – это корабль
с младенцами на борту
когда он плывет в любовь
кормой океан целуя
Всемирная тишина
не может все заглушить
нам кажется что мы есть
и этого очень много
У Шивы есть много рук
но он не умеет шить
у Бога есть много ног
но наша любовь двунога
Двуногая нагота
распахнута в горизонт
никто нигде не живет
все временно проживают
и только корабль любви
плывет через Геллеспонт
живые давно мертвы
но мертвые оживают
Это к нашему разговору.
– Конечно.
– Разве Флоренский мертв? Разве Хлебников мертв?
Разве Мандельштам мертв?
– А Горький?
– А Горький был мертв еще при жизни.
– «Клим Самгин» – замечательная книжка.
– А, так он про то и есть, про это.
– А что
происходит с Горьким?
– Он начал фальшивить еще ведь до всего. Ведь
«Мать»-то написана до всех революций
– И когда
Любимов ставил «Мать»?
– Нет, но
Любимов-то гений. У него была безвыходная ситуация, ничего не давали ставить.
Ну, он и поставил им «Мать». Но как! Это
же событием стало.
– Конечно.
– Ну потому что гений. Он мне позвонил, что вот к
2400-летию Сократа, посвящения Сократа в Дельфах, греки готовят фестиваль, и не
напишу ли я пьесу про Сократа. Я написал
мистерию «Сократ / Оракул». Вот приходят те, которые привыкли, что там будут
всякие намеки, полунамеки, а тут мистерия.
– Да сейчас
какие намеки уже?
– А мы ждем!
В том-то ужас…
– …аллюзий?
– Да. В этом весь ужас. А идет мистерия. Ползала…
– Спит?
– Не то что спит, нет.
– Зевает?
– Ну как вам
сказать…
– Позевывает.
– Не то чтобы
позевывает, а недоумевает, не знает, как себя вести. Понимаете? Они не готовы к
мистерии. Потому что – что такое мистерия?
В мистерии человек должен умереть при жизни, чтобы потом не бояться
смерти. Вот Юрий Петрович и поставил эту мистерию. И вы знаете, вот прошло уже
три года, и пьесу стали понимать. Я недавно был…
– На
спектакле?
– Да. И вдруг я увидел: а зал-то ведь другой. Они
уже не политических ждут всяких там аллюзий и фиг в кармане. Они поняли, что
происходит мистическое действо. Так что все-таки что-то происходит, постоянно
происходит. Про себя могу сказать одно: все больше и больше погружаюсь в
музыкальный мир. Почему? Потому что,
может быть, там вот больше всего свободы от того, что нас с вами так угнетает,
от тех проблем, которые никогда не будут решены, пока человек живет. Но зато
там решена главная проблема – проблема жизни и смерти. И вот меня больше всего
всегда поражала мистерия Аиды. Ее ставят как какую-то бутафорскую оперу, а это
мистерия. Это настоящая мистерия. Они там погребены в пирамиде, а они там
воскресают.
Ангелам нет основания в тверди
это заметил Джузеппе Верди
когда
сквозь твердыню ада
вошла и вышла Аида
На слонах на рабах фараона
в ад въезжают
фараоны и рабы фараонов
Но ад всегда отдает назад
ангелов и влюбленных
В нем нет стен потолка и пола
в нем нет возраста и нет пола
он полон пламени без огня
ад всегда без меня
Помогай бытию отворяя дверь
или солнце включая
херувим летит сквозь земную Твердь
тверди не замечая
Вот, собственно говоря, наша поэтическая работа
такая – лететь через эту твердь, тверди не замечая.
– Но это
работа для вас, если серьезно, работа?
– Нет, работа, конечно, не та, за которую деньги
платят.
– Или ни дня
без строчки?
– Ой, вы же знаете, это самая бездарная книга!
– Но он спился
– Юрий Карлович.
– Дело же не
в этом. А рассудил-то он все правильно: я, Олеша, – он действительно грандиозный,
громадный писатель, – что уж одну-то строчку в день уж точно он может. И ведь
там ни одной строчки. Это лишний раз показывает, что все-таки дело не в том,
что спился. Все-таки это – оттуда.
– Всегда – от бога?
– Когда
получается, то бога. Когда не получается – наше, человеческое.
– Ну, хорошо, есть же какие-то физиологические
вещи. Пока Светлов не пил столько, сколько он пил в конце жизни, он был
гениален во всем.
– Когда он писал: «Становлюсь я знаменитым что-то, /
все меня встречают, провожают, / и меня уже большим почетом, / как селедку
луком, окружают», – и прочие анекдоты, и все смеялись, а мне было не смешно –
гибнет поэт. Потому что когда он писал: «Умчались в неизвестные края / два
ангела на двух велосипедах – / любовь моя и молодость моя», – это был поэт. Ну
и потом вот эта ужасная «Гренада, Гренада…» Там же есть ужасные строки.
– Ну,
например?
– «Отряд не заметил потери бойца». Хороший отряд.
Замечательный отряд.
– Советской
власти.
– А это все сказалось, вот этот отряд – не заметил
потери бойца, это же сказалось.
– Ну а
Смеляков? И тоже водка.
– И
концлагерь, конечно.
– И
концлагерь.
– Он был сломлен, раздавлен. Не все выдерживали.
– Кто выдержал
из поэтов? Заболоцкий?
– Ну, как выдержал? Он же стал дисциплинированные стихи писать. Видно, что
они написаны Заболоцким, но…
– Ну а
«Столбцы»?
– Так это же гениально! Но так это ж – до.
– До.
– А когда ему
табуреткой печень отбили, понимаете, ну, да. Я все-таки думаю, Шаламов прав,
когда он сказал: никакого душевного опыта из концлагеря вынести невозможно,
весь Гулаговский опыт целиком и полностью отрицательный. Я думаю, что это так.
– Но
Параджанов-то вынес. Я его однажды спросил: Сергей Иосифович, вот тоже образ,
что было самое страшное в тюрьме? Он мне сказал: «Когда вши покидают уже
мертвое тело». Я представил себе, и мне стало страшно. Он это увидел в
концлагере. Показал он это на экране?
– Он показал, знаете, он показал. У него вот в этой красивости, какой-то уже
переходящей за грань…
–
Сумасшествия.
– Вот там эти вши есть. Это какой-то особый случай,
Параджанов.
– Значит жизнь
всегда есть там, даже где ее нет? И жизнь надо искать даже там, где ее нет и не
может быть?
– А лучше все-таки… Это вот наша российская беда –
там, где невозможно. Достоевского с ума свели все-таки. Поставили к столбу и…
– Мешок на
голову.
– Мешок на голову, а потом еще требуют, чтобы
человек был в норме, так сказать, гений, но больной гений. Но – больной. Потому
что вот вам приходило в голову, можно или нельзя убивать? Вы и так знаете, что
нельзя. И я знаю, что нельзя.
– А ему
пришло.
– А ему пришло.
– Кто не
сломался?
– Да, по-моему, все.
– А Сергей
Палыч Королев?
– Глядя на лицо Королева, жить не хочется, вот если
на лицо взглянуть, понимаете? Нет, я думаю, что все-таки говорить, что вот
человек в любых обстоятельствах… Это
что-то они напутали. Что Христос, вот его роспяли, а он воскрес. Но ведь это не
человек, это богочеловек. Это все-таки разные вещи, правда? А стихи о Сталине Пастернака? А стихи о
Сталине Мандельштама? А стихи о Сталине Ахматовой? Это не может укладываться,
это и не должно укладываться, это противоестественное состояние.
– Но у
Ахматовой сын в тюрьме. Муж расстрелян, сын в тюрьме.
– Разве я в
осуждение говорю? Я говорю, что есть нечеловеческие условия. И требовать от
человека…
– Или
некое двойничество, понятное, Ахматовой?
Реквием вот в стол: «И если когда-нибудь в этой стране / воздвигнуть задумают
памятник мне…» Это позже было написано, но она же.
– Поздно. Надо было тогда написать
– А как это
может быть? Как так можно говорить?
– Нет, я же
говорю в метафизическом плане.
– Да я
понимаю, но...
– Я же не в житейском. А надо было тогда.
– Да вот это
наше «простить», не судить строго, не судите да не судимы будете! Вы Дантеса
простили? Тех, кто Достоевского расстреливал? Кто Заболоцкому табуреткой печень
отбил? Простили бы?
– Нет, я бы
им не простил…
– Кто Нуриеву
хотел ногу сломать.
– Нет, я бы
ничего не простил этого, конечно. Этого я бы им не простил.
– Но себя бы я
простил. За Пушкина ответите, а со мной – я вас прощу, черт с вами, так
сказать, да не судимы, и далее тот текст, который я произносил.
– Про себя – да, скажу, что я бы простил.
– Почему?!
– Я вам скажу.
– Почему?!
– Это эгоизм
мой личный. Я не хочу об это мараться. Потому что если не простить, тогда
гамлетовская ситуация, вот эта, помните, он мучается, мстить или не мстить. По
закону чести он должен отомстить за смерть отца, да и отец пришел, требует. А
ему не охота. Он из Виттенберга приехал. У него там всякие мысли, ему так не
хочется вот это все, это самое.
– А хоть
кто-нибудь это играл в театре?
– Нет. Даже
супер-гениальный Смоктуновский не это играл.
– Почему?
– Помните, когда хотели «Скупого рыцаря» поставить,
и кто-то из звезд тогдашних сказал: «Скупого рыцаря? Ну, по системе
Станиславского, я скупого в себе – пороюсь, пороюсь, но найду. А вот где я
найду рыцаря». Так вот где мы найдем рыцаря? Кто отомстил за смерть наших
отцов? Я должен за все, что с ними вытворяли, как-то отомстить. Я мщу своей
поэзией, своими стихами.
– Это месть?
– Месть!
– Или иллюзия?
Иллюзия мести?
– Не совсем. Сейчас я вам скажу, как.
Я всегда играл на лире
но молчала лира
Каждый звук в лире
многоголосен как собор
Звук тонул в лире
как в цветке колибри
или как Россия в слове Сибирь
Я стою в середине собора
где труднее всего не быть
Помню смысл
но не помню слова
Помню слово
но смысл забыт
Как в грамматике где нет правил
не с глаголами не отдельно а вместе
в каждой памяти есть провал
где живые с мертвыми вместе
Свод небесный следка надтреснут
как надломленная печать
Надо вспомнить чтобы воскреснуть
ВОСКРЕСАТЬ значит ВСПОМИНАТЬ
Мы должны всех вспомнить. Вот все сделано, чтобы
забыли все, что делал Заболоцкий. «Столбцы» – это то, что должно было быть
предано забвению. Сам Пастернак изуродовал все свои стихи – расставил там
какие-то запятые. Сам! А мы должны вспомнить того, несломленного, который:
«Февраль. Достать чернил и плакать, / рыдать о феврале навзрыд», – де все вот
так вот, непонятно как. И вообще вы должны наконец вспомнить, когда сидел там
на площади где-нибудь у собора, который называют Покровским, ну, собор Василия
Блаженного, вот это блаженный и чего-то такое бормотал.
Мои начальники хрусталь и ночь
Мои помощники печаль и пламя
Двуногий день вторгается в луну
и отраженный Бог в надежде плачет
Как радуга затачивает нож
так я молчу и думаю о Боге
Ныряя в мир я вынырнул в себя
И оказался в замкнутом пространстве.
Не разумом измеряется поэзия, какие-то там другие
меры. И надо напомнить людям, что вообще есть высший разум.
В каждом поле есть поле битвы
в каждой битве есть забытье
Из бытия не создать избыток
все что избыток – небытие
Как градусник из последних сил
вытягивает свой градус
так я полнеба в себя вместил
и вытеснил в небо радость
Мы должны уметь радоваться. Вопреки всему и всем
назло. И в этом главный смысл поэзии, потому что поэзия – это рай на земле. Но
рай в аду. Это так.
Автор и ведущий Андрей Караулов
Корпорация «Стратегия века» 2004 год.
------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
СМИ
о нобелевской номинации Константина Кедрова
RIA
Novosti
October 8, 2003
NOBEL AWARDS IN RUSSIAN LITERATURE
MOSCOW,
OCTOBER 8 (Anatoli Korolev, RIA Novosti analyst) The contenders for this year's
Nobel Prize for Literature, which eventually went to South African Joseph
Maxwell Coetzee, included five Russians, three poets and two prose writers,
whose names will now be considered for the world's most prestigious literary
award next year. Prose authors Andrei Bitov and Timur Zulfikarov are among the
five hundred names up for deliberation next year, as are poets Bella
Akhmadulina and Gennadi Aighi. A recent addition is Konstantin Kedrov, who is
known for his
outstanding philosophical verse that combines both the traditions of Russian
Futurism and the Symbolism of Alexander Blok. Indeed, all the five Russians
prefer not to dwell on mundane problems of
everyday life. The five Russian nominees -- Bella Akhmadulina, Gennadi
Aighi, Timur Zulfikarov, Andrei Bitov and Konstantin Kedrov -- are worthy
successors to Russia's previous five Noble Prize winners -Ivan Bunin, Mikhail
Sholokhov, Boris Pasternak, Alexander Solzhenitsyn and Joseph Brodsky.
-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
1 канал TV ОРТ
02.10.2003.
В Стокгольме
нобелевский комитет объявил имя лауреата литературной премии. В
списке претендентов был и российский поэт Константин Кедров. В последний
раз наши литераторы удостаивались этой награды 16 лет назад. Лауреатом тогда
стал Иосиф Бродский. Правда, к тому моменту он уже эмигрировал в США
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
НТВ
02.10.2003 | 12:54
Россиянин может
получить Нобелевскую премию по литературе
В четверг в Стокгольме объявят номинантов на Нобелевскую премию по
литературе за 2003 год. Агентство АР провело опрос ведущих литературных
критиков мира. Они уверены, что на выбор Нобелевского комитета сильно влияет
политическая обстановка в мире. А награждение сирийского поэта может стать
своеобразной компенсацией арабскому миру за вторжение войск коалиции в Ирак.
Однако Нобелевский комитет предупреждает журналистов, что выводы делать пока
рано. У Адониса есть серьезные конкуренты. Среди них и представитель России –
поэт Константин
Кедров.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
Эхо
Москвы
02.10.2003
В Стокгольме сегодня будет объявлено имя лауреата
Нобелевской премии по литературе.
По
мнению большинства литературных критиков, главным претендентом на получение
премии является сирийский поэт Али-Ахмад Саид, более известный под псевдонимом
"Адонис". Аналитик "Эль-Паис" Хавьер Маркос пишет, что эта
номинация всегда имела политический подтекст - в этом году в центре внимания
арабские культуры. Добавлю, что среди номинантов этого года российский поэт
Константин Кедров. В последний раз Нобелевская премия по литературе была
присуждена российскому литератору в 1987 году, - тогда ее лауреатом стал Иосиф
Бродский.
------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
UTRO.RU
02
октября, 16:43
По
неофициальным данным, основными претендентами на главный приз сегодня являлись
американец Филип Рот, датчанин Ингер Кристенсен, швед Тумас Транстремер, сириец
Али Ахмад Саид и Джозеф Кутзее. Среди номинантов этого года был русский поэт Константин
Кедров.
Росбалт, 02/10/2003,
ГЛАВНЫЕ НОВОСТИ 11:45
МОСКВА, 2 октября. В Стокгольме сегодня будет объявлено имя лауреата
Нобелевской премии по литературе. Среди номинантов — сирийский поэт
Али Ахмад Саид (Адонис), представитель Перу Марио Варгас Льоса, американец
Филип Рот, южноафриканец Джей Кутце и россиянин — поэт Константин
Кедров.
GAZETA.RU. 02 ОКТЯБРЯ 16:36
Шведская
академия объявила лауреата Нобелевской премии по литературе. Вопреки ожиданиям
и нервным прогнозам, ничего не получили ни арабы в лице Ахмада Саида,
известного под псевдонимом «Адонис», ни русский поэт Константин Кедров,
чье имя активно обсуждалось в последние дни в российской прессе как вероятного
кандидата на победу.
-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
RBC. 02 ОКТЯБРЯ 03
Среди номинантов этого года был русский поэт Константин Кедров. В
последний раз Нобелевская премия по литературе была присуждена российскому
литератору в 1987 году, когда ее лауреатом стал Иосиф Бродский. После смерти И.
Бродского на получение данной премии от России выдвигались Белла Ахмадулина,
Геннадий Айги и Генрих Сапгир, однако никто из них так и не удостоился
почетного звания лауреата.
------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
RBC daily Анна Попова, 06.10.2003
Россия неинтересна самой себе
В
конце прошлой недели было объявлено имя лауреата Нобелевской премии по
литературе за 2003 год. Им стал писатель из ЮАР Джозеф Максвелл Кутзее… Кроме
него, на Нобелевскую премию по литературе в этом году претендовали два поэта –
сириец Али Ахмад Саид и россиянин Константин Кедров. Несмотря на то, что
эту награду присуждают, по мнению многих, не за писательские заслуги, а скорее
из политических соображений, для литераторов она по-прежнему остается самой
престижной в мире. Но с 1987 года ни один российский автор не смог получить ее.
Участники книжного рынка России объясняют это тем, что наша литература
неинтересна не только Западу, но и нам самим.
-----------------------------------------------------------------------------------------------------------------
NEWS INFO.RU 2003-10-07 07:34
Больше
ста лет вручаются Нобелевские премии и это прославило Швецию на все времена больше,
чем что-либо иное. Недавно начался очередной "нобелевский
сезон…Осведомленные источники свидетельствуют о том, что в составе номинантов
был и российский поэт Константин Кедров.
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
