(Надежда Владимировна Кедрова)

На выпускном вечере Наде Юматовой подарили книгу И.В.Сталина “Вопросы ленинизма”. Официальная надпись наискось, от руки, ровным почерком: “Надежде Юматовой за отличную учебу!” Подпись, печать. А ниже акростих, написанный с нажимом и волосяными линиями, словно на уроке чистописания: “Надеждой все живут, / Она есть свет людей. / Друзья, враги умрут, /Я буду только с ней”. Начальные буквы складывались в имя “Нодя” – через “о”.

Нодя родилась в роковом 1917-ом, 25 ноября по новому стилю в родовом имении Челищевых в – Дубровке Калужской губернии. Во главе дома стоял дедушка Федор Сергеевич Челищев. Родители жили в имении на положении детей, в садовом флигеле. Дело в том, что отцом Надюшки Юматовой стал репетитор Владимир Павлович Юматов. Он чему-то обучал юную Софью Федоровну Челищеву, пока она не стала Юматовой.

Венчались в Москве, в церквушке на Арбате, которая изображена на картине Поленова “Московский дворик”. После свадьбы вернулись в Дубровку. И началось, по словам Федора Сергеевича, “безобразие”. Молодые не покидали уютного флигелька, так что прислуге запретили туда вообще входить без специального зова. А многочисленным сестрам и братьям Софьи строго-настрого заказали вбегать к сестренке без стука. Но дети то и дело вбегали, якобы невзначай. Особенно любил вбегать Павлик Челищев. Вбежит и тотчас же выбежит. Двери же запирать там до самого 17-го года так и не научились. Так через пять лет после свадьбы во флигельке оказалось уже не двое, а четверо обитателей.

У Федора Сергеевича забот полон рот. Все дворянское состояние в семь миллионов ухнуло в дыру национализации. Юный Павел Челищев стал рядиться в балеринские пачки и часами красоваться возле зеркал. Повезли его в 1913-ом в Цюрих, к профессору. Тот сказал: “И не тратьте деньги. Das ist naturlich”. И развел руками. Хорошо еще, что Павлик увлекся пастельной живописью. В 1914-ом всю Дубровку запечатлел на бумаге верже в стиле Сомова. На этих пастелях она только и уцелела. И храниться теперь в запасниках Русского музея. Все сгорела в огне 1919-го. Исчез куда-то Владимир Юматов, умерла от тифа Софья Юматова. Осиротевшую Надюшку Федор Сергеевич отдал на воспитание тетушкам – Марии и Александре Юматовым. Муленька и Санечка, хотя и были дворянками, но больше походили на разночинок. Сестры ездили по империи с бродячим семейным театром. Играли в основном Островского. За ними не числилось имений и не значилось родословной, восходящей к Калите, как у Челищевых. А потому Надюшка смогла окончить школу с отличием, собирая летом какие-то колоски, так что руки стирались до крови. Она собрала колосков больше всех и тем еще больше упрочила свой социальный статут. Как все пионерки тех времен, Нодя влюбилась в Сталина и почти ничего не знала о своем дворянском происхождении. Больше всех на Сталина был похож юный герой-любовник костромского ТЮЗа Владимир Витковский. Нодя влюбилась в него без памяти, и ее взяли в театр играть на выходных ролях, как некий довесок к мужу. Витковский спился почти мгновенно, и уже через два года Надюшка Юматова, так и не став Витковской, сделалась женой обаятельного низкорослого комика и режиссера Сашки Бердического, с ударением на второе “е”, хотя и Лазаревича. Добрый веселый Сашка осыпал ее стихами: “Ты пришла, как звездочка лучистая. / Твой ласкающий и светлый взгляд, / Словно дымка сказочная мглистая, / Заволакивает путь назад”.

И Надюшка, и Сашка дружно писали стихи о Сталине в семейный альбом. Дни и ночи проводили на сцене и за кулисами, отдавая все оставшееся время любви. Они почти не заметили, как началась война, и умудрились под бомбами в Рыбинске, в промежутки между выездами на фронт с агитконцертами, родить в 1942 году Котика. Котик вначале, напуганный взрывами и недостатком необходимых веществ, не принимал пищу и чуть не умер. Но по совету опытной акушерки, ему влили в рот ложку стерляжьего бульона, и Котик ожил. Где и как раздобыли эту стерлядь в голодном Рыбинске, сказать трудно. По словам Надежды Владимировны, тогда все всем во всем помогали и потому уцелели. Как только фронт откатился от Рыбинска, Надюшка и Сашка принялись колесить по градам ив весям с веселыми опереттами. Оперетты пользовались бешеным спросом, и актеры зарабатывали порой так много, что могли закупать у крестьян не только самогон, но иной раз и курицу.

Надюшка давно разлюбила своего Сашку. Теперь она любила только Котика и весьма похожего на Витковского “большого Котика” – Костю Якушева, тоже героя-любовника, пришедшего на смену спившемуся Витковскому. Злые языки поговаривали в театре, что Костик родился не от Сашки, а от Кости. И хотя Саша знал, что Котик – его сын, тень от этих пересудов осталась на его отношении к Надюшке и к сыну. К тому же Надюшка, по его словам, переигрывала и на сцене, и в жизни. Она могла только обожать. Перестав обожать, тотчас же начинала презирать. Сашу она презирала, прежде всего, за то, что он слишком долго и неутомимо любил. Женскому организму это не нужно и даже вредно. К тому же трех-четырех-пяти-шести-семилетний Костик то и дело просыпался по ночам от скрипа хлипкой кровати. Другой не было. Надюшка считала это безнравственным и утомительным. Утром на репетицию, вечером на спектакль, а еще устроить и отвести Костика в садик, а еще не платили зарплату, а еще безвольный Сашка не мог добыть для нее главной роли… Словом, в 1948-ом театр расформировали. Костика отвезли к Муленьке и Санечке в Углич, а Надюшка без памяти влюбилась в… водопроводчика Алексея Кедрова. Ну, не водопроводчика, а главного инженера коммунального хозяйства города Новозыбкова. Кедров ходил почему-то в военном френче, хотя на фронте никогда не был. Правда, на ноге были два кругленьких шрама от шальной пули. Пил он запоем, как Витковский, но Надюшка даже забыла, что такое алкоголизм. Ей казалось, что она прикажет, и Алеша тотчас бросит пить. Но Алеша и не думал бросать. Надюшка выбегала босиком на снег и куда-то мчалась. Алеша хватался за двустволку с криком: “Где моя Надюшка, я без нее жить не буду! Сейчас застрелюсь!” А единственным зрителем этого домашнего театра был восьмилетний Костик, который к тому же недоумевал, почему надо называть папой этого странного человека.

Нодя очнулась от этого кошмара лишь через 30 лет, вернее, так и не очнулась. Когда Алеша умер, он стал казаться ей мудрым и добрым. Она забыла и свои, и его измены, забыла все сцены и все скандалы и даже разлюбили театр. Теперь она жила на Арбате вблизи от того самого поленовского дворика и горячо молилась за упокой Алеши в той самой церкви, где венчалась ее мама.

Костик стал бородатым преподавателем Литинститута и опальным поэтом. Когда в 1986-ом году Костика отстранили от преподавания за религиозность, Нодя застыла возле “Праги” с поднятым кулачком: “Сволочи!” Это было ее прощание с советской властью, которую она разлюбила в тот же день, когда советская власть разлюбила Сталина.

– Жизнь псу под хвост, а я-то колоски собирала, – сказала она в начале перестройки, – а ведь мы не докажем свое дворянство.

– Почему? – спросил Костик.

– Я сожгла свидетельство о рождении.

Костик понял. После войны погибли многие архивы, и, заметая следы, Надежда Владимировна уничтожила главную улику.

Нодя умерла вместе с советской властью в 1991 году в больнице для безнадежно больных, в Капотне, в вербное воскресенье, 30 апреля. Саша Бердичевский умер в том же году в Доме Ветеранов сцены 30 сентября в день Веры, Надежды, Любви и матери их Софьи. На похоронах Надюшки он вдруг обнял бородатого Костика: “Сынок! Мы осиротели”. Это был последний всплеск любви к Надюшке на этой земле.

Надеждой все живут,

Она есть свет людей.

Друзья, враги умрут,

Я буду только с ней