ЛАБИРИНТ СВЕТА

Когда в середину сердца

вонзилась высь того света

и перевернулся голубь,

раскинув лапки сквозь небо,

как та парчовая ветошь,

что из рук выпадает,

изрешеченная светом.

Этот вечер вечен,

но в самой середине,

где пещерник вырыл пещеру

и лег в застекленный гроб,

в парнике бессмертия,

как в оранжерее,

мумифицируется душа, как мощи.

И нетленные длани

Благословляют нас высохшими перстами.

Как ласточки в песчаном береге,

они поселились в пещерах.

И тогда, продолжая доверчивое время,

мы то ласточки, то отшельники,

ведь ласточки –

это летающие мощи отшельника,

ведь отшельники –

это ласточки,

увеличенные за счет остановленного полета,

как частица,

увязшая в массе свинцовых прослоек,

увеличивает массу, теряя в весе.

Тот археолог, что вычертил горизонт,

предугадал траекторию мощей отшельника

от Гостомысла до путеводителя по Киеву.

Наши шаги рано или поздно станут птицами,

и как бы ни была далеко птица,

она рано или поздно станет следом.

Я вошел в отшельника –

он был всей горой.

Множество ласточкиных гнезд изрешетило парчу,

и ветшающая ткань обнажила мощи.

Я вошел в отшельника

и оставил себя где-то в близлежащей пещерке

позади маршрута.

Я прошел по пространству двух коридоров,

похожих на слуховой путь,

где звуки блуждают,

ударяясь о мембрану небес,

и встречаются,

ударившись друг о друга.

Так рассыпается прах отшельника,

не оставляя следов гниения,

и ласточка, улетая,

вычерчивает в небе лабиринты пещер.

Я припадаю к тебе всем солнцем,

и остаются мои поцелуи на запотевшем стекле

и тают, как ласточкин полет в небе,

высвобождая нетленный лик,

чтобы ты не знала злой рюриковой печали.

Как Киево-Печерский патерик

запечатлевает дела святителей,

так твое тело запечатлевает мои лобзания.

Поцелуй Аз, поцелуй Буки, поцелуй Веди.

Аз, Буки, Веди –

так глаголемое

кирилло-мефодиевское лобзание –

Глаголь, Еже, Живете:

я буквы глаголю, пока живу, ежели живу.

Аз, Буки, Веди, Люди, Любовь…

Люди – буквы любви,

а я - буква Живот.

Еже Живете…

Я – Живот любви, Жизнь любви.

Так сплетая в животворящую боль

лабиринты живых пещер,

я вышел навстречу колокольному свету;

жужжанье осы и железо,

множество животворящих ос.

Я – червь чрева и речь червя,

вползающего в заветное чрево.

Вынь уста мои –

они как устье Днепра.

А по берегам Дона перламутровый путь ракушек.

Я знаю тебя, Марко Гробокопатель,

твой заступ опередил могилу

и, разрезая червя,

рассек меня на два чрева,

ты творишь рассеченное лоно

и соединяешь могилу с небом.

Давно ли ты вырыл свою могилу

И лег в нее вместе с лопатой,

Давно ли ты, погребая братию,

Равномерно выкапывал пути к солнцу,

Давно ли ты, рассекая червя,

Повторяя в земле лабиринты чрева.

Ты учился у червя и учил червя.

В лабиринтах твоих гробов,

как коконы, зреют мощи,

в них таятся гусеницы тел и бабочки душ.

Но ты, не доверяя тайны даже святителю,

лежишь, даже не пытаясь вспорхнуть,

дабы не вспугнуть смерть.

Как затаенный натуралист,

ты, затаив дыхание,

следишь за ходом экскурсий,

бесконечным червем вползающим в твое чрево.

И когда запыхавшийся экскурсовод,

отсеченный порогом,

отпадает от бесконечного тела,

ты ведешь их незримо песчаными лабиринтами

от солнца к солнцу.

Честная мироточивая глава истекает миром,

и обволакивает череп

благоуханный наружный мозг.

Он прозрачен, как небо,

в нем тонет череп

и преломляется черепной изнанкой.

Так благоуханное миро мысли

обволакивает небо и землю,

где усмехаются в глубине коснеющие мощи,

и голова, завещанная Лавре,

нежится в трехлитровой банке.

Я бродил с тобой по пещерам,

хотя мой мозг извивался песчаным лабиринтом

и, не будучи спрессован черепом,

расправляя извилины, растекался небом.

Небо – это банка,

наполненная мозговым миром,

потому миро и мир – однокоренные слова.

Когда я увидел свой череп снаружи,

он был горой, омываемой Днепром.

Здесь наверху изображен Марко Гробокопатель,

опирающийся на заступ, –

это наш групповой портрет.